Геннадий Прашкевич - Земля навылет[litres]
— Ты кто?
— Я твой счастливый случай, — ровно ответил рак. — Звать Авва.
— А я — Алехин, — на всякий случай представился Алехин и с большим сомнением хмыкнул: — Как это — Авва? Почему?
— А почему ты Алехин?
— Ну у меня и отец, и дед, и прадед — все были Алехиными.
— А мне ты в этом отказываешь? Алехин пожал плечами.
— Давай я буду звать тебя просто Алехиным.
— Зачем?
— Мы ближе станем друг другу. Я ведь вообще-то троякодышащий.
— Это как?
— А так. — Рак Авва многие человеческие слова воспринимал буквально. Например, слово «скотина». — Как всякая троякодышащая скотина, — пояснил он без всякого кокетства, — я дышу так, и еще так, и еще вот этак. Ты на ночь сунул меня в таз с мыльной водой, гадость какая, а я доброжелательно беседую с тобой и мечтаю долго продолжать наши беседы.
Клешня рака стеснительно поднялась над стаканом, потом из-за другого края сверкнули черные бусинки-глаза. Они показались Алехину чрезвычайно умными, и это ему особенно не понравилось. Взял бы и вырвал с корнем!
Но Алехин держался.
Что-то заставляло его соблюдать вежливость по отношению к столь непривычному троякодышащему созданию. Решил, пусть болтает. Не кусается, уже хорошо. И глаза умные.
Последнее почему-то не нравилось Алехину. Беспокоило. Навевало печаль.
«Ну почему так? — думал он. — Почему Верочка вызвала сантехника? Мне не верит? Почему длинноволосый бил меня и всучил умного говорящего рака? Почему пенсионер Евченко никак не желает пролонгировать страховку? А Зоя Федоровна такую летающую тарелку видела, что ее собственное отражение ей безнравственно подмигнуло. И домик никак не сносят. И Верочка объявила испытательный срок. Гадко. Гадко».
— Это еще что, — высунулся из-за стакана рак. — Это еще ничего. Будет гаже.
— Да куда ж гаже?
— Есть куда, — рассудительно помахал клешней рак. — К примеру, домик твой вообще сгорит, а Верочка выберет другого. Или пенсионер Евченко напишет на тебя донос, а метелка Ася приведет в твой домик всех своих сопливых детей. Или сержант Светлаев притянет за разглашение служебных тайн. Ты плюнь на всех. Прямо на всех и плюнь.
— На кого это на всех?
— На счастливчиков-соседей по девятиэтажке, на алкашей, хулиганов, гегемонов, кондукторов, упрямых пенсионеров, тупых сержантов, на членов правительства, — ровно перечислил рак Авва. — На всех подряд! В конце концов, Алехин, их много, а ты один. Купи билет, лети на Черное море. А я дам тебе одну маленькую штучку. Ты запузыришь ее поглубже, вот всем и прилетит. Они еще пожалеют, что не ценили тебя.
— А за что меня ценить?
— Ну как? — с гордостью произнес рак. — Ты — Алехин.
Алехин выпучил глаза. Кажется, наглость рака Аввы не имела пределов.
— Я сейчас тебе так запузырю, — сказал он, — что ты своих клешней не соберешь.
— Ты лучше подними трубку, — посоветовал рак, стеснительно топчась за стаканом. — Слышишь?
Телефон действительно надрывался.
Алехин поднял трубку и из каких-то страшных глубин опять пахнуло на него подвальным холодом. Из глухих безымянных подвалов вечности, не пронумерованных никакими астрономами, услышал он ужасный знакомый голос: «И место жительства сменишь…»
И сразу отбой.
Глава XX
…Почему сны? Зачем сны? Как объяснить радость и печальную тревогу коротких и быстрых снов? Почему в снах сходится несхожее? Почему, если тебе плохо, сон способен утешить?
Алехину снился домик.
Тот самый, что он, похоже, получил как Большой Герой.
Крошечный милый домик в два этажа с витой деревянной лестницей.
Стоял он на берегу моря за аккуратным штакетником. В соснах, похожих на колючий рыжий укроп, возились рукокрылые. На берегу жирно возились в грязи черные илистые прыгуны. Все тут принадлежало Алехину. Эта была его жизненная база. Она была им воздвигнута, как пирамида. Он всю жизнь возводил ее и теперь на вершине было начертано — ВЕРА. Ни люди, ни время не могли сокрушить возведенную им пирамиду, потому что имя ВЕРА, начертанное на ее вершине, включало в себя и НАДЕЖДУ, и ЛЮБОВЬ.
Алехин шел по узкой уютной дорожке, посыпанной желтым песком.
Он старался не шуметь, не скрипеть башмаками. Он видел в окне Верочку, она жарила на кухне что-то вкусное. Он торопился к Верочке, он жаждал Верочку, но чем ближе подходил, тем больше тревожился, потому что в знаменитой Книге было сказано: «Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною — ЛЮБОВЬ». А Верочка, наверное, никогда не слышала про дом пира. Она стояла у открытого окна, потом крепкой грудью навалилась на подоконник и подставила влажные губы для поцелуя. Алехин жадно сжал Верочку, и она прижалась к нему, повторяя по-немецки: «Шлюссен, шлюссен, майн херр…»
Алехину было хорошо.
Обнимая Верочку, он знал: Большой Герой победил в великой борьбе.
Но с кем и как он боролся? Почему это мучило его даже во сне? Какая-то неправильность чувствовалась во всем. Алехин хотел проснуться, но несло терпким колючим дымом, а Верочка обнимала его сразу всеми присосками, страстно шепча: «Шлюссен, шлюссен, майн херр…» И ни с того ни с сего у Алехина начала расти борода. За считанные минуты она, как туман, покрыла окрестности. А невидимая рука выставила перед ним огромную фотографию. Безрадостную, он это понимал. Опаленные деревья, печная труба над руинами… Война, понимающе качал головой Алехин. И вдруг понял, что это не война, а руины его собственного домика…
Он проснулся.
Но запах гари не исчез.
Потом алый язык пламени с треском прорезал серую удушающую мглу и до Алехина дошло: горит, горит его гнездо! Горит его дом родимый, единственный, предназначенный на снос. Пылает с четырех углов. Рабочим портфелем Алехин высадил стекла и обожженный, отравленный, исцарапанный вывалился из окна.
Огонь шумно рушил стропила.
Подъехавшие пожарники помочь Алехину не могли. Просто сбивали пламя, не давая ему дотянуться до окон девятиэтажки.
— Твой? — сочувственно спросил испачканный сажей пожарник, поставив перед Алехиным портфель.
— Мой, — хмуро ответил Алехин.
— Под окном валялся.
Алехин кивнул.
— Что сохранилось-то у тебя?
— Вот ветровка, — хмуро объяснил Алехин. — Сушилась на веревке. Ну и портфель.
— Ну хоть портфель сохранился. Считай, повезло.
— Так и считаю, — хмуро кивнул Алехин.
Тоской, безнадежностью, чем-то невыразимым, неясными, но тревожными обещаниями несло от дымящегося пепелища.
Глава XXI
